Исторические, политические и экономические условия формирования парадигмы технологического прогнозирования

В 1924—1928 гг. выдающийся русский экономист В. А. Базаров-Руднев, один из плеяды блестящих российских умов первой трети XX в. (А. Богданов, К. Циолковский, Чижевский и др.), выступил с серией статей, в которых сформулировал принципиально новый подход к будущему. Ему, в те годы научному сотруднику Госплана СССР, пришлось участвовать в предплановых разработках первой советской пятилетки (1928—1932). И ему первому пришла в голову мысль, сделавшаяся впоследствии, уже после его смерти, одним из наиболее значительных научных открытий XX в. Ему предстояло дать прогноз-предсказание (иного подхода тогда не знали, да и сейчас подавляющее большинство политиков и экономистов не знает), как будет выглядеть Россия через 10—20 лет. И вот его одолели сомнения: если он дает такую «картину будущего», то тогда к чему планирование? Ведь достаточно просто ориентироваться на этот «маяк». И наоборот, если разрабатывается план — к чему какие-то предсказания? Результатом его размышлений стало предложение заменить прогноз-предсказание двумя качественно новыми типами прогнозов — генетическим (впоследствии ставшим известным под названием эксплораторного, или поискового): выявлением назревающих проблем путем логического продолжения в будущее тенденций, закономерности которых в прошлом и настоящем достаточно хорошо известны; а также телеологическим (впоследствии — нормативным) — выявлением оптимальных путей решения перспективных проблем на основе заранее заданных критериев.

Работы Базарова были не поняты современниками, остались неизвестными на Западе и были введены в научный оборот только более полувека спустя, в 80-х гг. Но спустя 30 лет в точно такой же ситуации оказались американские эксперты (Т. Гордон, О. Гелмер и др.), которым поручили разрабатывать прогноз-предсказание, какими станут США и мир через 15 лет, после реализации разрабатывавшейся в конце 50-х — начале 60-х гг. программы «Аполлон», предусматривавшей высадку американских космонавтов на Луну, а фактически закладывавшей основу превосходства ракетного потенциала США в космосе, что и привело в конечном счете к выигрышу США в гонке вооружений, составлявшей суть третьей («холодной») мировой войны и капитуляции в ней СССР (1989 г.)

Американские ученые, понятия не имевшие о трудах Базарова, тоже долго им учились с диалектикой соотношения предвидения (прогноза) и управления (плана, программы, проекта). И, наконец, пришли к тому же выводу, что и Базаров: предложили концепцию эксплораторного и нормативного прогнозирования. Но, разумеется, технологическое прогнозирование создавалось не на пустом месте.

Заторможенное Второй мировой войной развитие концепций будущего постепенно вновь набрало силу и развернулось с конца 40-х и на протяжении 50-х годов. Три фактора (в отношении стран Запада) способствовали этому. Во-первых, появление концепции научно-технической революции (НТР) и ее далеко идущих социально-экономических последствий, сформулированной в трудах Дж. Бернала, Н. Винера, а затем популяризированной в массе книг, статей и брошюр, в частности в книге австрийского публициста Р. Юнгка «Будущее уже началось» (1952), выдержавшей до 1970 г. десятки изданий. Во-вторых, разработка техники поискового и нормативного прогнозирования, которое поставило прогностику на службу управлению. В-третьих, становление соответствующей философской базы как основы новых концепций будущего (индустриализм, экзистенциализм, структурализм, неопозитивизм, социал-реформизм, тейярдизм, теория конвергенции и т.д.).

Концепция НТР подняла вопрос о революционных, качественных изменениях в жизни человечества на протяжении ближайших десятилетий. Соподчинение прогнозирования и управления вызвало к жизни второй по счету (после 20-х годов) «бум прогнозов» — появление в первой половине 60-х годов сотен научных учреждений или отделов, специально занимавшихся разработкой «технологических прогнозов». Новейшие течения западной философии создали мировоззренческий «фон» — набор понятий, категорий, теоретических предпосылок, перспективных тенденций, социальных норм и т.д., необходимых для конструирования концепций будущего.

В конце 40-х и на протяжении 50-х гг. в постепенно разраставшемся потоке западной «литературы о будущем» продолжали преобладать книги, брошюры, статьи, весьма похожие на те, которые выходили в 20-х — начале 30-х гг. или даже ранее и о которых мы упоминали выше. В это время еще давали о себе знать традиционные концепции, связанные с предшествовавшим и более ранними этапами развития представлений о будущем, когда будущее, даже отдаленное, рисовалось обычно в виде технических новшеств, без существенных социально-экономических изменений. Еще не наблюдалась связь представлений о будущем с концепцией научно-технической революции и ее социально-экономических последствий, с теориями индустриализма, все это тогда еще только складывалось. Однако в отличие от предыдущего этапа сознание того, что будущее несет с собой не только технические новшества, что изучать его необходимо во всеоружии современной науки, начинало распространяться уже в те годы.

Книги французского социолога Ж. Фурастье «Цивилизации 1960 года» (1947), «Великая надежда XX века» (1949), « История будущего» (1956), «Великая метаморфоза XX века» (1961), английских ученых А. Томсона «Предвидимое будущее» (1955, рус. пер. 1958), А. Кларка «Черты будущего» (1962, рус. пер. 1966) и другие ничем существенно не отличались от книг Г. Уэллса, А. Лоу, Ф. Джиббса, менялся в основном лишь научно-технический «фон» по мере все новых открытий в науке и технике.

Однако уже в те годы на Западе началась интенсивная разработка философских, экономических и социологических концепций, которые составили идейную основу буржуазной теории индустриализма. Уже в 1958 г., после серии постановочных статей, видный американский экономист и социолог У. Ростоу выступил в Кембриджском университете с курсом лекций, на основе которого в 1960 г. появилась его нашумевшая книга «Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест». Почти одновременно начал работу над книгой «Новое индустриальное общество» (издана в 1967 г., рус. пер. 1969) другой видный американский экономист и социолог Дж. Гэлбрейт, известный уже в 50-х гг. своими докладами, статьями и книгами «Американский капитализм: концепция уравновешивающей силы» (1952), «Общество изобилия» (1958), «Час либерализма» (1960) и другие. С докладами и статьями того же плана выступили также французские социологи Р. Арон и А. Турэн, американский социолог Д. Белл. Их работы были обобщены в книгах «18 лекций об индустриальном обществе» (1962) и «3 очерка об индустриальной эпохе» (1966) Р. Арона, «Постиндустриальное общество» (1969) А. Турэна, «Навстречу 2000 году» (1968), «Наступление постиндустриального общества» (1973) и «Противоречия культуры капитализма» (1976) Д. Белла.

В основе теоретической концепции индустриализма лежит предпосылка: уровень социально-экономического развития страны определяется не общественно-экономической формацией на той или иной стадии ее развития, а промышленным потенциалом. Нашлась и «единица измерения» — величина валового национального продукта (ВНП) на душу населения. Если ВНП не превышает сотни-другой долларов в год, как в подавляющем большинстве стран Африки, Азии и Латинской Америки, на них наклеивается ярлык «доиндустриального общества» (независимо от общественного строя, от того, является ли страна колонией, подчинена ли ее экономика монополиям развитых капиталистических стран, вступила ли она на путь некапиталистического развития, относится ли к странам победившего их социализма). Если ВНП составляет много сотен долларов, значит, страна находится на стадии перехода от «доиндустриального» к «индустриальному» обществу (опять-таки независимо от общественного строя). Если ВНП составляет несколько тысяч долларов, как это имеет место в экономически развитых странах Северной Америки, Европы, а также в Японии, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африке и других, то появляется ярлык «индустриального общества» ? капиталистического или социалистического (с точки зрения теории индустриализма, безразлично). Но ВНП растет почти во всех без исключения странах мира. С помощью инструментария «технологического прогнозирования» нетрудно подсчитать, какой величины достигнет он в такой-то стране к такому-то году при наблюдающихся темпах роста экономики (напомним, что до экономического кризиса 70-х гг. темпы этого роста в странах Запада на протяжении 50-х и 60-х гг. были относительно высоки). Что же произойдет, если при подобном допущении ВНП на протяжении грядущих десятилетий увеличится в развивающихся странах с десятков до сотен и с сотен до тысяч долларов в год на душу населения, а в развитых странах — с тысяч до десятков тысяч? Ответ теоретиков индустриализма; в таком случае «доиндустриальное» общество независимо от общественного строя поднимается на ступень «переходного к индустриальному», последнее, в свою очередь, на ступень «индустриального», а оно — на еще более высокую, невиданную доселе ступень «постиндустриального общества». Это и будет будущее, которое, по мнению «индустриалистов», ожидает человечество к XXI в.

Пожалуй, наиболее полно эта линия была проведена в книге директора Гудзоновского института — одного из ведущих прогностических центров США — Г. Кана и его сотрудника А. Винера «Год 2000». Книга была подготовлена на протяжении 1964—1966 гг. в рамках работы «Комиссии 2000 года» Американской академии наук и искусств под председательством Д. Белла, издана в 1967 г. и вплоть до 1970 г. оставалась в центре внимания западных футурологов.

Авторы выстроили страны мира по «лестнице» величины ВНП на душу населения. На самой верхней ступеньке оказались США. Под ними цепочкой — в зависимости от этого своеобразного «имущественного ценза» — помещались развитые капиталистические и социалистические страны, а далеко в отрыве от них — страны Латинской Америки, Азии и Африки. С этой позиции смысл развития каждой страны представлялся как перемещение вверх по ступенькам «лестницы ВНП» и где-то в более или менее отдаленной перспективе — достижение современного уровня США, которые предстают неким «венцом творения», подобно тому, каким рисовалась Гегелю прусская монархия середины прошлого века. Кан и Винер разделили страны мира на пять категорий; «доиндустриальные» (до 200 долл. ВНП на душу населения), «переходные» (200—600 долл.), «индустриальные» (600—1500 долл.), «высокоиндустриальные» (1500—4000 долл.) и «постиндустриальные» (свыше 4000 долл.). Затем определили наиболее вероятные, на их взгляд, темпы роста ВНП этих стран при наблюдаемых тенденциях. Наконец, скрупулезно подсчитали, сколько лет понадобится при данных темпах роста той или иной стране для перехода в следующую категорию и в конечном счете — для достижения уровня США 60-х гг. Получилось, что даже «высокоиндустриальным» странам необходимо якобы для этого от 11 до 42 лет, а «доиндустриальным» Китаю — 101 год, Индии — 117 лет, Мексике — 162 года, Нигерии — 339 лет, Индонезии — 593 года!

Дело даже не в том, насколько верны эти подсчеты, хотя уже сейчас очевидно, что они оказались несостоятельными. Вызывала и вызывает принципиальные возражения (причем не только у марксистов) сама концепция будущего, согласно которой мир XXI века представляется большим или меньшим приближением к уровню США 60-х годов, а сами США — избавленными от бед сегодняшнего дня путем перехода в «постиндустриальную» категорию. А ведь авторы не просто подсчитывают количество долларов на «среднюю» душу населения. Их концепция подразумевает, что по мере приближения к уровню США одна страна мира за другой, невзирая на существующий в них общественный строй, будут все более уподобляться Соединенным Штатам и в экономическом, и в социальном отношении.

Трудно представить себе, что в мире XXI века, каким его рисует нам современное социальное прогнозирование, в мире нарастающей борьбы различных социально-политических сил, окончательного превращения науки в мощную непосредственную производительную силу, в мире триумфального шествия автоматики и электроники, намного более высокой производительности труда и, как следствие этого, в высшей степени реальной возможности создания изобилия (или по меньшей мере достатка) важнейших материальных благ, что в этом мире народы стран Азии, Африки и Латинской Америки откажутся от своей борьбы против отсталости, нищеты, развитые страны уподобятся современным США со всеми хорошо известными «прелестями» пресловутого «американского образа жизни», а сами США неведомо каким образом избавятся от своих проблем и превратятся в некий недосягаемый идеал для всех остальных стран.

Многие десятилетия после выхода в свет книги Кана и Винера демонстрируют нам категорическое «нет» по всем перечисленным пунктам. Есть все основания полагать, что грядущее десятилетие даст еще более веские подтверждения несостоятельности гипотез, заложенных в основу теории «постиндустриального общества».

Сказанное вовсе не означает недооценки экономического фактора в определении перспектив развития той или иной страны, в том числе недооценки таких важных показателей экономического роста, как увеличение ВНП вообще и на душу населения — в частности. Большое значение имеет и то, как производится и распределяется ВНП. Не менее важны место и роль произведенных благ в общей системе социальных потребностей, которая в условиях научно-технической революции претерпевает серьезные изменения.

То, что США и другие развитые страны достигли относительно высокого уровня ВНП в расчете на «среднюю» душу населения, никак не заслоняет того факта, что миллионы людей в этих странах обездолены, живут в бедности или на грани бедности. Известно, что «верхние сто семей» — горстка миллиардеров в каждой из этих стран располагает львиной долей национального богатства, что на «верхние 10 процентов» населения приходится до половины национального богатства, тогда как «нижние 10 процентов» составляют прозябающие в нищете бедняки и еще по меньшей мере столько же находятся у черты официально установленного прожиточного минимума, т.е. едва сводят концы с концами.

Невольно вспоминается старая шутка статистиков о том, что если кто-то съел курицу, а другой лег спать голодным, то в среднем с точки зрения статистики на каждого пришлось по полкурицы. В эту шутку сегодняшняя действительность вводит лошадиную дозу правды.

С другой стороны, валовой национальный продукт — это все, что производится в стране, а производится много такого, что весьма затруднительно безо всяких оговорок связать с благосостоянием людей. По замечанию одного из западных экономистов, ВНП, помимо всего прочего, включает в себя также стоимость пистолета и ножа, с помощью которых тебя ограбили на улице.

Экстраполируя, по примеру Кана и Винера, такую тенденцию на будущее, получили астрономическую величину. Как это скажется на бюджете «средней» семьи в странах Запада, не говоря уже о бедняках? Какую долю займут в этом бюджете столь же быстро растущие расходы на алкоголь, табак, наркотики, порнографию и другие вещи, деликатно относимые к категории псевдопотребностей? Как будет выглядеть в этом свете рост материального благосостояния: в XX в. — дом и машина, в XXI в. — два дома и две машины, в XXII в. — три дома и три машины и т.д.? Как будет выглядеть духовное благосостояние? Не окажется ли «постиндустриальное общество» ухудшенной копией современного, с более изощренной техникой (особенно военной), но с более низким уровнем реального материального и духовного благосостояния людей?

Эти и им подобные вопросы с нарастающей остротой зазвучали в том вихре полемики, которая поднялась вокруг книги Кана и Винера, вообще вокруг теорий индустриализма. В условиях растущих нападок, которым подверглась концепция «постиндустриального общества», ее сторонники вынуждены были существенно усложнить свои теоретические положения, прибегнув к более изощренной аргументации и обратившись, помимо ВНП на душу населения, к более широкому кругу социальных показателей.

Прежде всего, подверглись пересмотру показатели социальной структуры «постиндустриального общества». Была выдвинута на первый план производственно-профессиональная структура общества, соотнесенная с концепцией «трех индустрии» (первичная — сельское и лесное хозяйство, рыболовство, добывающая промышленность, вторичная — обрабатывающая промышленность, третичная — сфера обслуживания и духовного производства).

Большое внимание было обращено также на показатели социально-демографической структуры общества. Для «доиндустриального общества» характерна относительно высокая рождаемость (постепенное снижение приблизительно 5—3%), смертность (3—2%) и естественный прирост населения (3—2%), «симметричная» возрастная структура (около половины нетрудоспособных детей и около половины трудоспособных взрослых с ничтожным процентом нетрудоспособных стариков) и низкая средняя продолжительность жизни (менее 50 лет). Для «индустриального общества» характерно падение смертности (2—1%), нарастающее падение рождаемости (3—1 %) и соответствующее падение естественного прироста, приближающегося к нулю, «постарение» возрастной структуры с резким уменьшением доли детей и со столь же резким возрастанием доли престарелых, существенный рост средней продолжительности жизни (до 70 лет и выше). Экстраполируя эти тенденции на будущее, теоретики индустриализма делали вывод, что «постиндустриальное общество» в данном плане будет отличаться уравновешиванием рождаемости и смертности, прекращением естественного прироста населения («нулевым приростом»), уменьшением в возрастной структуре доли детей до 25—15% с увеличением за этот счет доли стариков до аналогичной величины (15—25%), ростом средней продолжительности жизни до 80—90 лет.

Показатели социальной структуры общества были дополнены показателями эволюции «типичного» денежного бюджета «средней» семьи и бюджета времени работников общественного производства.

В «доиндустриальном обществе», доказывали «индустриалисты», львиная доля расходов в бюджете семьи (до 9/10 и выше) приходилась на продукты питания, поскольку домотканая одежда, хижина и примитивный транспорт не требовали особенно больших расходов, а культура развивалась почти целиком на началах самообслуживания. В «индустриальном обществе» доля расходов на питание неуклонно снижается, за ее счет растут расходы на одежду, а особенно на жилище, транспорт, культуру. Экстраполируя эту тенденцию на отдаленное будущее, «индустриалисты» предсказывали падение доли расходов на питание и одежду в «постиндустриальном обществе» до ничтожной величины примерно нескольких процентов и рост за этот счет доли расходов на жилище, транспорт и культуру до колоссальной величины, сопоставимой с долей расходов на питание в «доиндустриальном обществе».

Точно так же поступали они и в отношении структуры рабочего года. Для «доиндустриального общества» характерен примерно 3500—4000-часовой рабочий год, т.е. 52 шестидневные рабочие недели по 10—12 и более часов работы в день, с 10—15 праздничными днями в году, но без оплачиваемых отпусков. В «индустриальном обществе» рабочий год сокращается более чем на половину: до 48—50 пятидневных 40-часовых рабочих недель по 8 часов работы в день с 2—4-недельным отпуском. Экстраполируя и эту тенденцию на отдаленное будущее, «индустриалисты» предсказывали сокращение рабочего года в «постиндустриальном обществе» еще, по меньшей мере, вдвое, в результате чего он может выглядеть, например, как 40—42 четырехдневные рабочие недели по 6—7 часов работы в день с 10—12-недельным отпуском.

При таком подходе абстрактные десятки тысяч долларов ВНП на душу населения расшифровывались в конкретных чертах будущего «постиндустриального общества», где в сельскохозяйственном и промышленном производстве трудится не более одной десятой населения, а остальные девять десятых заняты в сферах обслуживания и духовного производства («общество изобилия»), где подавляющее большинство взрослого населения имеют специальное высшее образование и являются дипломированными специалистами, где преодолена сложность современной демографической ситуации с ее шатанием от «демографического взрыва» (лавинообразного роста населения) в развивающихся странах до депопуляции (сокращение рождаемости до уровня, не способного компенсировать смертность) в странах развитых, где установилось простое воспроизводство населения (рождается столько же, сколько умирает), где подавляющая расходная часть денежного бюджета людей идет не на питание и одежду, а на благоустройство жилища, транспорт, культуру («общество массового потребления»), наконец, где люди трудятся не более тысячи часов в год по сравнению с двумя тысячами теперь и четырьмя тысячами столетием раньше, где их свободное время в несколько раз больше современного («общество досуга»).

Это была очень броская рекламная картина «общества будущего». И, тем не менее, она подверглась такой же ожесточенной критике со стороны представителей других направлений общественной мысли, какую выдержала незадолго перед тем книга Кана и Винера.